Загадка Белой Леди - Страница 73

– Вы нарушили слово, мои доблестные рыцари и недосчитавшиеся третьей своей жемчужины дамы, но Господь уже наказал вас, тем самым избавив меня от необходимости проявить жестокосердие. Наш уговор остается в силе, и чтобы могли вы разгадать загадку, я привел вам недостающую даму. – При этих словах герцога низко склонилась пришедшая дама, выказав в небрежно зашнурованном платье розовую прекрасную грудь. – Графиня Алеччо, дочь моего старинного друга, принявшего страшную смерть в пустыне от дамасской стали. Ступайте же, графиня, и займите достойное место среди этих дам и рыцарей, моих гостей. А вы, отец Лоско, выполняйте вашу святую обязанность и пасите сие стадо, дабы бесовский дух не посетил более моего славного замка Массенгаузен. – И отошел монах в самый дальний угол, где встал грозной тенью, неслышно перебирая простые деревянные четки. – Ободритесь же, гости мои и вынужденные пленники, не забывайте, что все мы в руках Божиих, и продолжайте искать ответ, ибо сколько есть на земле людей, столько и разгадок любви. – С этими словами он осенил присутствующих крестным знамением и в одиночестве покинул ясеневый зал.

– Эй, слуги! – звонко крикнула графиня Алеччо, не успели шаги герцога затихнуть в бесчисленных переходах замка. – Затопите-ка камин, позовите музыкантов, да принесите того дивного вина, что стоит у герцога Эудо в донжоне в бочках из троодосской сосны! Отчего печальны ваши глаза и суровы ваши лица? Или таинственная смерть юной Метхильды запечатала ваши уста? Но нельзя отгадать загадку жизни, не прикоснувшись к обратной ее стороне, и гибель прекрасной дамы только скорей приведет вас к разгадке тайны. Знаю, что ваш ответ, доблестный Барюэль, не устроил герцога, но еще не сказали своего слова ни вы, фиалковоглазый Монсорд, ни вы, милосердный Танхельм, а какие тайны может открыть ясноликая Хадевийк и какие бездны – рыжекудрая Блумардина! В замке Массенгаузен не должно быть места печали и отчаянию! – И с этими словами графиня Алеччо вскочила и принялась танцевать под звуки появившихся музыкантов. Тело ее извивалось рассерженной змеей, кралось хищной лаской, взлетало охотничьим кречетом, и увидела безмолвная Блумардина, как тоска медленно покидает лицо маркиза, заменяясь восторгом и желанием. Но в тот же миг она ощутила, как пальцы его скользнули под столом по ее левому бедру, и вспыхнула Блумардина, ибо не было у нее на левом бедре корня аконита, спасающего добродетель. Ибо тогда, когда они с Метхильдой вошли в черную от копоти и пожаров западную рощу и стали пробираться по мхам и кустам, светящимся тысячами глаз ночи, вдруг пронесся над верхушками деревьев протяжный мучительный вздох, словно страдала душа мученика, и мужество покинуло Блумардину. Всего на секунду замешкалась она у старого дуба, как растаяла впереди, слившись со мраком, Метхильда, и она осталась одна…

И теперь ничто не в силах оградить ее от желаний Монсорда и никто не в силах помочь ей. Сладкое упоение безволием уже начало растекаться по всему ее телу, но хлопнула в ладони графиня Алеччо, остановив музыкантов, и, взяв серпенту, заиграла сама. И так чарующ был ее голос райской птицы, и так удивительны слова, что дрогнула рука маркиза Монсорда и снова легла на ясеневый стол, едва слышно отбивая беломраморными пальцами такт.

Иисус, наш Господь,Не мог не любить,А соловей —Молчать,Женщина в одеждахДолжна дразнить.А без одежд —Ласкать.

И никто не увидел, как блеснули под зеленым капюшоном глаза монаха и как хрустнули четки под стальными пальцами.

До утра веселились дамы и рыцари, забыв о несча-стной Метхильде, а когда чернота бури сменилась бледной зарей, а заря уступила место новым факелам, и когда был допит последний кувшин вина из троодосских бочек, графиня Алеччо с распустившимися волосами и в расстегнувшейся шнуровке, упала на колени к прекрасному Монсорду и крикнула:

– Так зовите же сюда герцога Эудо, и я скажу ему ответ на загадку ветхого старика, патриарха священных ведант, который на самом деле ничего не смыслил в любви! – И когда появился великий герцог, она даже не сняла рук с плеч маркиза и, глядя прямо в бесстрастное лицо повелителя, сказала: – Вы заменили мне отца, но не смогли заменить любви! А любовь рождается из радости, и всего в ней довольно, жизни и смерти, сладости и горечи, и всего в ней равно, ибо живет она равновесием всего сущего, а как только станет чего-то больше, то умирает любовь, и не надо о ней жалеть.

Долгим взглядом посмотрел герцог Эудо на графиню Алеччо, и глаза его на мгновение заволокла скорбь. Он печально опустил гордую голову и вышел прочь из ясеневого зала, приказав музыкантам удалиться, а слугам развести гостей по отведенным покоям. И только никем не замеченным остался в углу один зеленый монах.

День и ночь отдыхали рыцари и дамы, изможденные кто любовью, кто ревностью, кто молитвами, а наутро девятого дня Блумардина, ставшая еще бледнее от бессонницы и беспомощности, поднимаясь в ясеневый зал, вышла на восточный барбакан, желая увидеть рассвет не через дым факелов, а, как прежде, через прозрачную кисею утреннего тумана. Черные спаленные деревни окружали измученный, но не сдавшийся замок Массенгаузен, черная стояла на западе роща, черная копоть покрывала поля. И сажа горящих факелов, укрепленных по кругу внешних стен, черными подбитыми птицами бессильно опускалась на плиты двора. А когда, завороженно глядя на их полет, опустила Блумардина взгляд вниз, то отшатнулась и стиснула руками горло: там, внизу, где два дня назад лежала она сама, распростерлось безжизненное тело графини Алеччо, с распущенными волосами, в расстегнутой шнуровке, и черные хлопья пятнали обнаженную розовую грудь. Или то были страшные пятна всевластной заразы?