Загадка Белой Леди - Страница 49

Миссис Хайден сидела как зачарованная, несмотря на то что по руке у нее, пачкая бархат, стекали две тоненькие струйки крови. Птица была прекрасна, в неверном вечернем свете она казалась драгоценной статуэткой.

– Ты и есть тот самый балобан? – наконец прошептала она, и птица настороженно приподняла перья на лбу. – Ты прилетел ко мне? Зачем? Что ты хочешь мне сказать? – Глаза, обведенные желтым ободком, полуприкрылись кожистой пленкой, и сокол издал горлом недовольный звук. – Я бы сама хотела понять тебя, балобан, – горячо заговорила миссис Хайден, жадно оглядывая птицу, и тут же заметила на его левой, густо опушенной желтыми перьями лапе серебряное кольцо. Из-под кольца белел край бумаги. – Это мне? – не веря своим глазам, ахнула она и протянула руку, но мгновенно отдернула, поскольку по ней пришелся удар стального клюва. В следующую секунду сокол неслышно поднялся и скрылся в глубине дерева. В руке у миссис Хайден осталась только судорожно сжатая веточка.

Она не помнила, как добралась до «Биргу» и там безвольно упала на кровать. В душе у нее царил хаос. Ветка земляничного дерева, белея, валялась у ножки кресла. Месяц опустился ниже и уже почти заглядывал в окно. Миссис Хайден бросила взгляд на часы – половина десятого. Может быть, Морена уже приходил и впустую прождал ее. Ну и пусть, теперь она все равно никуда не пойдет. Она потерла виски, стянула платье и сняла с шеи ключ, чтобы повесить его обратно в гардероб. Ключ был теплым от разгоряченного бегом тела, и от него явственно шел неизвестный ей запах. Пальцы сами вставили его в отверстие, забытое платье скользнуло вниз, и в руках миссис Хайден оказались заветные листы.

Не набросив на плечи даже халата, она присела на кресло и склонилась с «паркером» в руках.

4

Герцог Эудо не надолго почтил своим присутствием ясеневую залу. Отдав должное тому, как мастерски играет на серпенте Танхельм и как вторит ему на корнете Монсорд, послушав пение Блумардины и посмотрев танец Метхильды, он удалился в свои покои, оставив собравшихся в некоем недоумении и волнении.

– Ужели его не устроил ответ графа? – первой не выдержала тревожного молчания Хадевийк. – Ужели можно точнее ответить на вопросы патриарха?

– Ах, прекрасная Хадевийк, – учтиво ответил ей Танхельм, – граф и вы имели в виду любовь возвышенную, Афродиту Уранию. Однако вы, вероятно, забыли, что в большей мере миром правит Афродита Пандемос. Именно она влечет людей на площади и в грязные притоны приморских городов, именно она толкает всех к безрассудству…

– И губит чистейшие души, – нежданно закончила юная Метхильда, и черная прядь упала на ее бледный лик.

– Придется признать, что мы проиграли первую неделю, – хмуро заметил Монсорд, глаза которого блестели от бешеной пляски факелов за окнами.

– Но у нас впереди еще много времени, и мы не станем отчаиваться. Мы будем петь, танцевать, вышивать и музицировать, мы будем чисты делами и помыслами, и тогда правда сама войдет в дружелюбно распахнутые для нее ворота, – спокойно закончила Блумардина. – Божий мир устроен так, что всему есть разгадка, надо только иметь терпение, приложить труд и желание. Совершенство – неизбежно.

– А разве, добродетельная Блумардина, вам известно сие слово? – усмехнулся Монсорд, и тонкие, как у женщины, его пальцы пробежали по брабантскому кружеву на груди.

– О да! – горячо откликнулась она, гордо откинув голову и вспыхнув золотом волос. – Я всю жизнь желала быть совершенной.

– И ничто никогда не являлось вам в этом препятствием? – неожиданно вступила в разговор Метхильда.

– Я всегда умела преодолевать препятствия.

Алый румянец, словно заря, разлился по ее персиковым щекам, и дрогнули, словно вырезанные рукою античного мастера, ноздри Монсорда.

– В таком случае, несравненная Блумардина, не окажете ли вы мне любезность и не побеседуете ли со мной о путях преодоления нашего стремления к совершенству, – покорно склонила голову Метхильда. – Я бедная грешница и неопытна в делах духа.

– Господа, думаю, нам надо уважить желание дам и оставить их наедине, – рассудил Барюэль и протянул руку Хадевийк, уже давно смотревшей на него преданным взором.

И в ясеневом зале Блумардина и Метхильда склонили друг к другу рыжие и черные пряди.

Долгое время слышалось лишь потрескивание факелов да жаркое дыханье собак, резвившихся подле мраморного камина размером с небольшую часовню.

Наконец вспорхнула тонкая рука Метхильды и невесомой бабочкой накрыла нежную руку Блумардины, лежавшую вверх ладонью. Тускло сверкнул в серебряном перстне черный камень обсидиан, что, говорят, получается из костей самоубийц и отступников веры.

– Простите меня, добродетельная Блумардина, – пронесся под сводами голос Метхильды. – Обманом я оставила нас вдвоем, но иного средства у меня не было.

Блумардина подняла ясные золотые глаза, свет которых не могли притушить даже длинные ресницы.

– Вы несчастны, сестра моя Метхильда?

Вспыхнули бледные щеки Метхильды, и черная витая прядь упала на лицо.

– Несчастна? Я? Нет, опасность эта ожидает вас, поэтому я и решилась говорить с вами откровенно. И поэтому прошу вас не смущаться моих вопросов. Скажите, испытываете ли вы склонность к маркизу?

– Он доблестный рыцарь, и добродетели его ведомы всем…

– Не об этом говорю я, Блумардина. Начинает ли ваше сердце стучать сильнее, когда раскрывается ясеневая дверь и он появляется в зале, ступая неслышно, словно балованный горностай?